Роды были стремительные. Ольга даже не успела понять, за какие же там ручки надо держаться и куда упираться, ребёнок просто выплеснулся вместе с, как оказалось, не отошедшими водами. Акушерка была пожилая, очень опытная и подхватила ребёнка прямо в резиновый фартук. Врача рядом не было, она приходила в род-зал обычно после всего, чтобы просто констатировать факт рождения.
На этот раз она подошла к Ольге и с силой надавила кулаком на низ живота. От неё сильно разило селёдкой иваси и ещё каким-то кухонным тошнотворным запахом. Ольга лягнула её ногой совсем непроизвольно, от сильной боли…
« Истеричка ты что ли»,- рявкнула доктор и вытерла руки о крутые бёдра, на которых не мог бы застегнуться ни один белый халат в мире.
«Послед уже отошёл, зачем давить?» - низким голосом возмутилась акушерка, которой явно надоели подобные несвоевременные вмешательства врача.
Та просто, молча, удалилась писать свои бумаги и отвечать на какие-то звонки. Такое вот разделение нелёгкого и благородного труда.
Ольге показали девочку, её дочку. Она улыбалась маме с первой минуты жизни, и у неё были ямочки и длинные ресницы.
Оля часто вспоминала в подробностях весь этот год, самый трудный и важный год в её жизни, когда она стала мамой, от момента рождения дочки до того дня, когда малышка в свою первую годовщину рождения, пошла уже своими ножками.
Сон, который приснился ей почти накануне родов, всё-таки остался где-то глубоко в памяти, зацепившись за неё, какими-то мелкими, но очень интересными подробностями.
Последние месяцы беременности Ольге пришлось остаться одной. Муж срочно уехал на повышение своей профессиональной квалификации. Он не мог упустить такой шанс, ни за что на свете… Оля смирилась и, купив себе некрасивые коричневые сапоги на каучуковой устойчивой подошве, подолгу гуляла одна, насыщаясь кислородом за двоих.
Он звонил через день. Его мать первая хватала трубку и, когда телефонистка в трубке предупреждала, что время разговора подходит к концу, молча, совала трубку Оле. Они здоровались и прощались почти одновременно. Оля шла к себе в комнату и, поплакав от обиды, засыпала, не раскладывая диван-кровать.
Однажды именно такой ночью ей и приснился этот странный сон. Андрей входит в комнату и подаёт ей мельхиоровую цепочку с меленьким образком кормящей девы Марии.
- Это тебе.
Потом они вдвоём вдруг оказываются в какой-то другой стране, на весёлом театральном представлении, сидят на деревянных стульях, смотрят на сцену, улыбаются, аплодируют. Неожиданно к ней поворачивается незнакомый мужчина и произносит: «Ты умрёшь при родах». Он раскрывает перед её глазами ладонь, и она видит именно ту цепочку с образком, которую подарил ей Андрей.
«Но ведь я уже родила и не умерла»,- радостно произносит Ольга и улыбается.
«Но я же не сказал, что ты умрёшь при первых родах», - произносит странный незнакомец, отдаёт ей цепочку и исчезает.
Ольга проснулась, помня все детали сна. Потрогала свой аккуратненький животик, на месте! Рожать ещё через месяц. Почему же тогда она во сне сказала, что уже родила? И зачем ей приснился этот ужасный сон?
Оля чувствовала себя хорошо, она много гуляла, мало ела, читала интересные книги, в общем, готовилась стать хорошей мамой. Своей мамы у неё уже не было, а мама Андрея совсем не могла говорить с Олей «по душам». Она либо критиковала Олю, либо вообще с ней не разговаривала. Оле всегда было лучше одной размышлять, представлять роды, думать о скором возвращении Андрея.
Андрей вернулся без предупреждения – спонтанно и, как всегда, неуклюже, роняя сумки и пакеты, ввалился в прихожую, красивый и румяный, прямо с мороза. Бросился к Оле, обнимая и с удивлением поглядывая, на её живот проговорил: «Я же так скучал о вас, мои девочки!»
Оля почему-то думала, что у них будет мальчик. А Андрей настаивал, что родится девочка, красивая такая, с бантиками…
Мама, без присутствия которой обойтись в ёё собственной квартире, конечно, было делом невозможным, приняла «мои девочки» на свой счёт и осталась на какое-то время вполне довольной.
Андрей радостно распаковывал сумки, весело раздавая через плечо привезённые из-за границы подарки. Больше всего Олю удивили многочисленные баночки с искусственной чёрной икрой и несколько совершенно одинаковых пластинок Карела Гота.
Обычно оттуда привозили тёплые кроличьи шубки или красивую одежду для малышей. Но Андрей был очень непрактичный, какой-то совсем неприспособленный к жизни, и от этого Оле становилось немного стыдно, как-то не по себе: ведь он скоро станет отцом.
Когда все разошлись по квартире со своими подарками, и Андрей с Олей остались наедине, он ласково посмотрел на неё и сказал: «Закрой глаза!».
Оля послушно закрыла глаза, а когда открыла, то увидела в зеркале, на своей шее, мельхиоровую цепочку с маленьким образком девы Марии, кормящей младенца…
Дорогие читатели! Не скупитесь на ваши отзывы,
замечания, рецензии, пожелания авторам. И не забудьте дать
оценку произведению, которое вы прочитали - это помогает авторам
совершенствовать свои творческие способности
Реальность - Андрей Скворцов Я специально не уточняю в самом начале кто именно "он", жил. Лес жил своей внутренней жизнью под кистью и в воображении мастера. И мастер жил каждой травинкой, и тёплым лучом своего мира. Их жизнь была в единстве и гармонии. Это просто была ЖИЗНЬ. Ни та, ни эта, просто жизнь в некой иной для нас реальности. Эта жизнь была за тонкой гранью воображения художника, и, пока он находился внутри, она была реальна и осязаема. Даже мы, читая описание леса, если имеем достаточно воображения и эмоциональности можем проникнуть на мгновение за эту грань.
История в своём завершении забывает об этой жизни. Её будто и не было. Она испарилась под взглядом оценщика картин и превратилась в работу. Мастер не мог возвратиться не к работе, - он не мог вернуть прежнее присутствие жизни. Смерть произвёл СУД. Мастер превратился в оценщика подобно тому, как жизнь и гармония с Богом были нарушены в Эдеме посредством суда. Адам и Ева действительно умерли в тот самый день, когда "открылись глаза их". Непослушание не было причиной грехопадения. Суд стал причиной непослушания.
И ещё одна грань того же. В этой истории описывается надмение. Надмение не как характеристика, а как глагол. Как выход из единства и гармонии, и постановка себя над и вне оцениваемого объекта. Надмение и суд есть сущность грехопадения!
